Текст музыкально-литературной программы
В конце 1904 года Волошин – парижский корреспондент журнала “Весы” и газеты “Русь” – на короткое время приехал в Россию. Утром 9 января в Петербурге он был свидетелем кровавого воскресенья. Потрясенный, он отмечал потом, что царь безнадежно скомпрометировал девиз “самодержавие, православие, народность”. В эти дни он предвещает народную трагедию, только начинающуюся.
Волошин наблюдал в небе 9 января три солнечных диска. Согласно верованиям – это предзнаменование больших народных бедствий и потрясений.
“Уж занавес дрожит перед началом драмы
Уж кто-то в темноте, всезрящий, как сова,
Чертит круги и строит пентаграммы,
И шепчет тайные заклятья и слова…”
Последующие события подтвердили предвидение Волошина.
А тогда, в преддверии судьбоносных для России событий культурные слои общества России переживали особое состояние – мы знаем это время как “серебряный век” в искусстве.
Накануне революционных событий напрягались все духовные силы страны. Это напряжение выливалось в разные формы, среди которых особенно выделялось течение, называемое “символизмом”. К старшим символистам .можно отнести – Ф.Сологуба, К.Бальмонта, В.Брюсова; за ними следовала волна младших – Андрей Белый, Вяч.Иванов, А.Блок.
Волошин познакомился с А.Блоком еще в 1903 году, когда на время приехал по корреспондентским делам из Парижа в Россию.
Они не стали близкими друзьями – возможно, из-за разности характеров, и в Коктебеле Александр Блок не бывал. Тем не менее и Волошин, и его близкие друзья боготворили этого слегка замкнутого, чуть таинственного, тонкого, чистого человека. Поэта с большой буквы.
Позднее, после безвременного ухода А.Блока, Волошин напишет стихотворение “На дне преисподней”, посвященное памяти Блока и Гумилева.
С каждым днем все диче и все глуше
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит:
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.
Темен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведет
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.
Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца – Русь!
И на дне твоих подвалов сгину,
Иль в кровавой луже поскользнусь,–
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.
Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!
А.А.Блок родился 16 (28) ноября 1880 году в Петербурге, в семье дворянина, ученого правоведа, философа Александра Львовича Блока. Мать поэта, Александра Андреевна Бекетова, была родом из интеллигентной, культурной семьи, она была переводчицей, сама писала - в прозе и стихах. В семье, где литературность была в крови, мальчик чуть и не с пяти лет начал “сочинять”. Гимназистом он издавал домашний журнал “Вестник”, со своими стихами и рисунками. Мать была всю жизнь тонким ценителем и строгим судьей поэзии сына.
От матери поэт унаследовал и постоянный духовный мятеж и беспокойство о новом, ей он обязан высоким душевными качествами – чувством совести, беспощадной строгостью к себе, искренностью во всем.
Известная замкнутость, изолированность этой высоко культурной семьи от окружающей жизни приводила и к тому, что сам Блок определял как “полное незнание и неумение общаться с миром”, отсутствие “жизненных опытов”.
Он учился в Петербургском университете, сначала на юридическом, потом на филологическом факультетах. Блок не спешил с печатанием стихов – первая книга “Стихи о Прекрасной Даме” появились лишь в 1904 году. Она сразу же привлекла внимание публики.
“Я и молод, и свеж, и влюблен,
Я в тревоге, в тоске и в мольбе,
Зеленею, таинственный клен,
Неизменно склоненный к тебе”
Чувство к Лидии Дмитриевой Менделеевой, дочери известного ученого, вдохновило поэта не только на первую книгу стихов о любви, но и легло в основу одной из главных тем его творчества на всю жизнь.
“И в сердце первая любовь
Жива к единственной на свете”.
Он чувствовал свое высокое предназначение.
“Будет день и свершится великое,
Чую в будущем подвиг души”
Блок воспринимает себя как часть иных миров, где царят идеи – истины, красоты, любви и добра. Это придавало его творчеству неземное, мистическое начало, которое сохраняется во всем его творчестве. Он прошел пору увлечения символизмом, иносказанием, свойственными “серебряному веку”.
Уже в 1905 году он отходит от символизма. Он хочет “зло проклинать, о добре тосковать”. Он входит в мир “в духовной чистоте”, “с надеждой безмерной и верой безмерной”. Он “дышит грядущим – не погибшим”. Поток жизни, обновленной революцией 1905 года, увлекает его, он ищет в нем свое место. Он видит разрыв между народом и интеллигенцией, он предчувствует “начало высоких и мятежных бурь”. Чувствуя сердцем приближение новой волны революционной бури, он пишет поэму “Возмездие”.
Россия, Родина, ее облик всегда незримо в его поэзии. Он болел ее страданием, он ненавидел тех,
“Кто так унижал мой народ и меня
Кто запер свободных и сильных в тюрьму,
Кто долго не верил огню моему”
Революцию 1905 года он встретил на высоком романтическом подъеме.
В мечте – герои… Ищу отважной красоты. Старое рушится. Какое важное время! Великое время! Радостно!
О России он пишет:
Тема о России не только больше меня, она больше всех нас; и она всеобщая наша тема. Все мы, живое, так или иначе к ней же придем.
Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи…
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые –
Как слезы первые любви!
Тебя жалеть я не умею,
И крест свой бережно несу…
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет, -
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты…
Ну, что ж? Одной заботой боле –
Одной слезой река шумней,
А ты все та же – лес, да поле,
Да плат узорный до бровей…
И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!..
Он тяжело пережил крах событий 1905 года, а затем и тяготы первой мировой войны.
Февральскую революцию поэт воспринимает как долгожданное освобождение всех народных сил. Он понимал, что с трудом разбирается в политике, но уже в канун Революции 1917 года он пишет:
Один только Ленин верит, что захват власти демократией ликвидирует войну и наладит все в стране… Ленин – с предвидением доброго.
Высоко над нами – над волнами,
Как заря над черными скалами,
Веет знамя – Интернационал!
Всем сердцем, всем телом, всем сознанием – слушайте музыку революции.
Этими словами он предварил появление поэмы “Двенадцать”.
В день окончания поэмы Блок всегда сдержанный в похвалах себе, написал:
Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг… Сегодня я – гений!
Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек
Винтовок черные ремни
Кругом – огни, огни, огни…
В зубах цыгарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз.
Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
Тра-та-та!
Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Но двенадцать человек, идущих в Будущее символизируют устремление революционных масс к новому – “новой человеческой породе”. Образ Христа для Блока – это символическое освещение справедливости, гуманности, величие дела Революции!
Этот образ не всеми был понят и принят, да и сам Блок был недоволен его расплывчатостью. Однако сердцем он чувствовал – этот Образ необходим.
“Так идут державным шагом –
Позади голодный пес,
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз –
Впереди – Иисус Христос”.
Только четыре года отделяют эти судьбоносные дни от момента смерти Александра Блока.
Он ушел 7 августа 1921 года, пробыв на земле чуть более 40 лет.
За эти последние годы поэт отдавал себя общественной жизни больше, чем своей Музе.
Он не мог писать.
Я теперь слушаю стихи – в себе. Я много думаю сейчас о Революции. Для меня это не только коренные изменения всей внешней жизни, а нечто гораздо большее.
Это прежде всего – новый человек, такой, какого мы еще не знали на земле… Из Хаоса рождается Космос – так говорили когда-то греки.
Старый мир он назвал страшным миром и радовался его гибели. Но как жить в новой жизни – он не знал. Сознание этой своей бесполезности он переживал мучительно.
Не многие понимали Блока в последний период его жизни. Поэма “Двенадцать” показала, как он видел много дальше и яснее, чем те, кто упрекал его за слепоту и непонимание действительности.
В 1920 году Блок возглавил Петроградское отделение Всероссийского Союза Поэтов.
Когда в 1918 году Горький основал издательство “Всемирная литература”, Блок стал членом редколлегии; он вел раздел немецкой литературы. Он взялся за дело с жаром; редактором он был требовательным и придирчивым; хотя – не было случая, чтобы он был резок или вышел из себя. Тем удивительнее на фоне его аккуратности, скрупулезности казались его наивность, отрешенность во всех вопросах, касающихся мелочей жизни.
Стихи нельзя делать. Их надо прожить. Лучшее в них – от жизни, и только от нее.
Поэт воспринимал жизнь в цвете и в музыке. Он любил прогулки по Петербургу – с другом, с любимой женщиной, но больше всего – один. Для него у времени был цвет.
Каждый год моей сознательной жизни резко окрашен для меня своей особенной краской.
Годы детства, юности – сине-розовые. Мальчик, гуляя с няней в синей шубке, нередко встречал гуляющую с няней же девочку в розовом. Это была Люба, дочь знаменитого химика Менделеева. Когда они познакомились, ему было 3 года, а ей – два.
Спустя двадцать лет они стали встречаться у колоннады Казанского Собора.
Вхожу я в темные храмы
Совершаю бедный обряд.
Там жду я Прекрасной Дамы
В мерцании красных лампад.
Почти двести стихотворений, посвященных Любовь Дмитриевне, составили потом цикл стихов о Прекрасной Даме.
Едва моя невеста стала моей женой, лиловые миры первой революции захватили нас и вовлекли в водоворот. Я первый, как давно тайно хотевший гибели, вовлекся в серый пурпур, серебряные звезды, перламутры и аметисты метели…
Лиловыми и снежно-белыми видятся ему вихри революции. Но еще до того в его лирике занимают два цвета безысходности – черный и желтый.
Черные дымы фабрик, черная вода канала, закопченные стены, желтые линии казенных зданий, желтые окна по вечерам, желтые фонари, желтые, темные лица усталого рабочего люда. Он не скрывал от себя своего отношения к отживающему миру, как во всем, он был всегда предельно правдив.
В соседнем доме окна желты.
По вечерам – по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.
И глухо заперты ворота,
А на стене – а на стене
Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине.
Жизнь он воспринимал только в цвете. Он умел слушать музыку места и времени, музыку воздуха, ветра, снега, музыку революции.
Не жди последнего ответа,
Его в сей жизни не найти.
Но ясно чует слух поэта
Далекий гул в своем пути.
Через цвет звучит приказ будущего. Все серое, мрачное, туманное уже достаточно затемнило человеческое сознание.
Каждый должен снова подумать о ярких, блестящих оттенках, которые всегда знаменуют эпоху Возрождения.
Видимо, совсем не случайно облик Блока вызывал у многих образы эпохи Возрождения. Горький пишет: “Нравится мне его строгое лицо и голова флорентийца эпохи Возрождения”.
Когда он выходил на сцену в длинной рабочей куртке с большим белым воротником, многим он виделся мастером из Раннего Возрождения.
Уже прощаясь с Блоком художница Маргарита Сабашникова увидела вдруг в изменившемся лице ушедшего поэта лик Данте.
Разные годы звучали для него и разной музыкой. В гуле времени он различал будущее. Его пророческие предчувствия – от музыки времен. Когда, еще внешне здоровый, он ощутил, что жизнь собирается уйти от него, он понял это прежде всего по отсутствии музыки.
“Все звуки прекратились. Разве вы не слышите, что никаких звуков нет? Слышать совсем перестал. Будто громадная стена выросла”.
Слабеет жизни гул упорный
Уходит вспять прилив забот
И некий ветр сквозь бархат черный
О жизни будущей поет.
Поэт не хотел, чтобы когда-то потом его биографы мучали читателей потоками сухих цифр, дат, дежурных определений. Ответим этому его желанию. Пусть о нем говорят его современники. Послушаем их.
“Вся его материя была правдива, от него, так сказать, несло…правдой”.
“Он совсем не умел золотить пилюли”.
“Не встречал человека, до такой степени чуждого лжи и притворству”.
“Он любил порядок во всем”.
Этот порядок необходим как сопротивление хаосу.
Еще воспоминания:
“…Его стройная фигура, скупые жесты, корректная праздничность костюма, размеренные интонации глухого голоса – все это свидетельствовало о сугубо целомудренном отношении к своему внутреннему миру, о трудности, даже о нежелании высказываться публично… Блок избегал публичности, он не любил ни театральных премьер, ни торжественных заседаний”.
“Он редко выступал с чтением своих стихов; читал их монотонно, однообразно, словно усталым голосом, как будто подчеркивая свое равнодушие к собственному творчеству… Но в этом “плохом чтении” была особая эффектность. Нарочитый аскетизм манеры произносить стихи лишь подчеркивая значение их содержания, всю серьезность и ответственность акта чтения поэтом-лириком своих стихов. Но его восторженным слушателям его стихи уже и до того были известны”.
Вспоминает Всеволод Рождественский:
“В годы первой мировой войны мы, зеленая молодежь, находились под особым влиянием неотразимой для нашего сознания поэзии Александра Блока. Нашим отзывчивым на все романтическое сердцам нравились пленительная певучесть и некоторая туманность блоковских стихов, потому что за ними ясно ощущали мы чистоту подлинно взволнованного чувства.
Мы повторяли наизусть строфы любимого поэта. Украшали цветами его фотографии, одевали в цветные матерчатые переплеты томики его стихов и не существовало юноши или девушки, преданных поэзии, которые явно или тайно не были бы влюблены в портрет узколицего с белокурыми кудрями человека в черной блузе с белоснежным отложным воротником. Его светлые, четь тронутые голубизной глаза прямо и открыто смотрели в будущее. Это было прекрасное человеческое лицо, подлинный лик поэта, и нет ничего удивительного в том, что вокруг имени Блока возникали легенды.
Блок жил замкнуто, в тесном окружении близких ему людей, и редко появлялся среди публики. Он казался суровым и неприступным. Ему в высшей степени было свойственно то, что принято называть деликатностью, воспитанностью.
Вместе с тем он никогда не поступался личным мнением о чем-либо. Он был естественным в каждом своем жесте и не боялся, что его смогут понять ложно или превратно. Но тем не менее он не производил впечатления человека, болезненно отрешенного от мира. Напротив, все в его крепкой, коренастой фигуре дышало спокойствием, уверенностью.
Он читал “Скифы”. Он читал, и за его плечами вставала героическая молодая страна, напрягшая силы в неслыханной борьбе со всем миром капиталистического гнета и вековой несправедливости, страна, посмевшая бросить в лицо дряхлеющему Западу огненное слово своей юной, рожденной в боях правды.
Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,—
С раскосыми и жадными очами!
Для вас — века, для нас — единый час.
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас —
Монголов и Европы!
Века, века ваш старый горн ковал
И заглушал грома лавины,
И дикой сказкой был для вас провал
И Лиссабона, и Мессины!
Вы сотни лет глядели на Восток,
Копя и плавя наши перлы,
И вы, глумясь, считали только срок,
Когда наставить пушек жерла!
Вот — срок настал. Крылами бьет беда, —
И каждый день обиды множит,
И день придет — не будет и следа
От ваших Пестумов, быть может!
Не сдвинемся, когда свирепый гунн
В карманах трупов будет шарить,
Жечь города, и в церковь гнать табун,
И мясо белых братьев жарить!..
В последний раз—опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз—на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!
Марина Цветаева обожествляла поэта. Блок был поэтическим светочем для творческих кругов России. Задолго до его ранней смерти она пишет:
Думали – человек!
И умереть заставили;
Умер теперь, навек.
Плачьте о мертвом ангеле!
Болезнь и лишения трудных лет подточили его здоровье. Когда поэт действительно ушел из мира, это ударило многих, близких и просто любивших его.
Было так ясно на лике его.
Царство мое не от мира сего.
Марина Цветаева с молодости славит имя Блока. Еще в 1916 году, она пишет:
Мне – славить
Имя твое.
“Снежный лебедь”, так воспринимала поэта Цветаева. Он был для нее современным Орфеем, воплощением идеи Певца, Поэта. Она пишет Анне Ахматовой:
Удивительно не то, что он умер, а то, что он жил. Мало земных примет, мало платья… Весь он такое явное торжество духа, такой воочию – Дух, что удивительно, как жизнь вообще – допустила.
Николай Константинович Рерих пишет:
“Не могу не вспомнить покойного друга моего поэта Блока и его глубокие слова о Несказуемом. Блок прекратил посещение религиозно-философского общества, ибо:
“Там говорят о Несказуемом”.
Именно, есть предел слов, но нет границы чувств и вместимости сердца. Всюду прекрасное.
Два великих творца – художник и поэт – были знамением своего времени. У каждого из них был особый счет времени, который включал в сегодняшний день минувшие и будущие тысячелетия. Вагнер был любимым композитором Блока, которого любил и Н.К.Рерих.
Сегодня в кабинете Блока в его музее на Офицерской по-прежнему висит рисунок Рериха, подаренный Блоку как иллюстрация к его “Итальянским стихам”.
Когда Блок в 1915 году поздравлял Рериха с юбилеем он шлет слова:
“Горячо поздравляю любимого мною сурового мастера”
На это Рерих ответил:
В студеные дни греет ласковое слово. Спасибо за память
В эти дни Николай Константинович был очень болен.
Из других воспоминаний:
“Что меня поразило в Александре Александровиче – цвет лица: равномерно обветренный, розоватый, без вспышек румянца, здоровый, и поразила спокойная статность фигуры, напоминающего статность военного, может быть, “доброго молодца сказок”.
“Была у него большая физическая сила, верный и меткий глаз: косил ли он траву, рубил ли деревья или рыл землю – все выходило у него отчетливо, все было сработано на славу. Он говорил даже, что работа везде одна: что печку сложить, что стихи написать”.
Поэт Андрей Белый за 15 лет до ухода Блока посвящает ему строки:
Но милый, не верю в потерю
Не гаснет бескрайная высь
Молчанью не верю, не верю,
Не верю и жду – отзовись.
Он с детства любил корабли, чувствовал себя матросом, по случаю не принятым на борт.
Ты помнишь? В нашей бухте сонной
Спала зеленая вода.
Когда кильватерной колонной
Вошли военные суда.
Четыре – серых. И вопросы
Нас волновали битый час,
И загорелые матросы
Ходили важно мимо нас.
Мир стал заманчивей и шире,
И вдруг – суда уплыли прочь.
Нам было видно: все четыре
Зарылись в океан и в ночь.
И вновь обычным стало море,
Маяк уныло замигал,
Когда на низком семафоре
Последний отдали сигнал…
Как мало в этой жизни надо
Нам, детям,– и тебе и мне.
Ведь сердце радоваться радо
И самой малой новизне.
Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран –
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман!
Преодолевать отчужденность от мира и людей ему помогала любовь к театру.
Только влюбленный имеет право на звание человека.
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только сниться мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садиться у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И кольца узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
Будучи верным своей жене, Прекрасной Даме, он – всегда был влюблен:
И кровь бросается в ланиты,
И слезы счастья душат грудь
Перед явленьем Карменситы.
В пору своей растущей славы Блок не однажды выступал в театральных и концертных залах Петербурга с чтением своих стихов.
Из воспоминаний:
“Голос низкий и такой глухой, как будто идет из глубокого колодца”.
“В голосе Блока не было ни бархата, ни металла. На лице не видно было какой-либо мимики, не было и жестов. Александр Александрович читал своим обычным глуховатым голосом, просто и довольно тихо, казалось, даже монотонно, без интонации”.
“Но в этом монотонном, внешне бесстрастном чтении была тысяча оттенков душевных бурь и тайной музыки, как в белом цвете – все семь цветов радуги”.
Непостижимое противоречие заключалось в нем: огромная стихийность, несдержанность чувств – и подчеркнутая строгость и аккуратность, гордая вежливость, безупречность манер.
Безумие увлечений – и верность через всю жизнь жене Любе и матери, для которой он до конца преданный сын.
Завораживающий, сине-розовый туман слов – и ясный, твердый почерк, беловые рукописи без помарок.
О, Влюбленность! Ты строже судьбы!
Повелительней древних законов отцов!
Слаще звука военной трубы!
О, весна, без конца и без краю –
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
Наши современники часто воспринимают Блока как Пушкина XX-го века, сам он заметил однажды, что великие поэты – Пушкин, Лермонтов – сложились на очень крепкой культурной почве, богатой традициями дворянской культуры, но он сам, его поколение, застали время зыбкое, эпоху между двумя войнами, эпоху трех революций. Гибель и будущее, отчаяние и надежда – в его стихах. В 1921 году, когда стихи уже не писались, Блок вдруг обращается к Пушкину, в последний раз.
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Не твоих ли звуков сладость
Вдохновляла в те года?
Не твоя ли, Пушкин, радость
Окрыляла нас тогда?
Вот зачем такой знакомый
И родной для сердца звук –
Имя Пушкинского Дома
В Академии Наук.
Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.
О, я хочу безумно жить:
Всё сущее — увековечить,
Безличное — вочеловечить,
Несбывшееся — воплотить!
Пусть душит жизни сон тяжелый,
Пусть задыхаюсь в этом сне, —
Быть может, юноша веселый
В грядущем скажет обо мне:
Простим угрюмство — разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь — дитя добра и света,
Он весь — свободы торжество!
Красота основана на Космической Гармонии. Без Гармонии нет Красоты. Искусство, Красота и Гармония создают высшие ценности человеческого духа.
Истинное искусство есть Служение Свету. Свет этот негасимый Николай Константинович пронёс через всю жизнь. Высокая сознательность, с которой Он работал, влекла Его к горам, к самой крыше мира.
«Свободен человек совершать путь свой, и нет судей над ним – судья сам. Ошибки неизбежны, заблуждения – тоже. Недостатки и слабости явны.И всё же, если равнодействующая всех в нём энергии влечёт его вверх, то путь его будет победен. Потому не на то Обращаем внимание, что мешает ему восходить, но на то, что помогает и усиливает качества нужные. Если человек идёт вперёд, несмотря ни на что, то он уже победитель.Не терзаться советуем несовершенствами своими, но твёрдо идти, невзирая на них. Это и будет шагом сужденного победителя. Так и идите!»
«Если продвижение идёт неуклонно и без остановок, то разве имеют значение получаемые удары, огорчения, отягощения и ошибки. Если продвижение совершается, несмотря ни на что, то неважно мешающее, будь оно внутри или снаружи. Ритм непреложности шага пусть не замедлит ничто. Это и будет поступью сужденного победителя. Есть ли время раздумывать и сокрушаться об ошибках своих или срывах, когда надо спешно идти и караван не ждёт».
памятный. 
оцененные ими сокровища духа. Но время идет. Часы Эволюции отбивают ритм свой, и близятся, близятся сроки пробуждения человеческого. Неотвратима Эра Огня, и неотвратимо воскресение духа от тьмы невежества и отрицания. 
