Научно-философское общество
Мир через Культуру

 

Текст музыкально-слайдовой программы

 

В конце прошлого века Коктебельская долина представляла собой пустынное , почти не обжитое место. Безлюдные, забытые богом пространства ждали людей, способных превратить дикую местность в цветущий сад.

В начале 80-х годов прошлого века профессор – офтальмолог Э.А.Юнге скупил значительную часть долины; позднее из-за недостатка средств ему пришлось по частям распродать землю, и одной из покупательниц была Елена Оттобальдовна, мать М.Волошина, приехавшая сюда из Москвы в 1893г.

Позднее здесь, в долине, поселились писатели, художники; здесь жил кадровый военный, ученый, генерал Н.А.Маркс, собиратель и издатель легенд Крыма.

Волошин строит дом в 1903 году буквально у моря. Ему 26 лет. У него широкий круг друзей на родине и за границей, с каждым днем растет его известность как критика и поэта. В этом доме все задумывалось так, чтобы гостей размещалось побольше и чтобы отдыхалось и работалось им поудобнее.

О характере своеобразной жизни в «Доме поэта» в 1923г. дает представление письмо М.Волошина заведующему Крымским комитетом по делам искусства и охраны памятников культуры, где, в частности, есть строки:

«Рекомендую привезти с собою мешки для сена и обеденный прибор (с тарелкой), и таз – если в нем нуждаетесь. Стол будет на даче (около рубля обеды), комнаты – бесплатно. Прислуги нет. Воду носить самим, Совсем не курорт. Свободное, дружеское сожитие, где каждый, кто придется «ко двору», становится полноправным членом. Для этого требуется: радостное приятие жизни, любовь к людям и внесение своей доли интеллектуальной жизни».

Неутомимая Мария Степановна и Максимилиан Александрович в желании получше устроить гостей забывали себя. Гостеприимство их не знало пределов. «Вся материальная база этого гостеприимства покоилась на коммунальном начале». М.Цветаева пишет:

«Одно из жизненных призваний Макса было сводить людей, творить встречи и судьбы. Бескорыстно, ибо случалось, что двое, им сведенные, скоро и надолго забывали его. К его собственному определению себя как коробейника идей могу прибавить и коробейника друзей».

Трудно перечислить гостей и друзей М.Волошина, упомянем самых известных: в мире искусства – Андрей Белый, А.Толстой, В.Брюсов, Г.Шенгели, Н.Заболоцкий, К.Чуковский, Вс.Рождественский, И.Сельвинский, А.Грин, Л.Леонов, П.Павленко, М.Шагинян, К.Петров-Водкин,

К.Богаевский, А.Остраумова-Лебедева... Здесь можно вспомнить слова М.Цветаевой о жизни в коммуне:

«В Коктебеле было только одно блюдо: баран. В нем никогда не было жирных сливок, только худосочное (с ковыля!) и горьковатое (с полыни!) козье молоко, никогда в нем не было горячих домашних булок, вовсе не было булок, одни только сухие турецкие бублики, да и то не сколько угодно...»

 

Из воспоминаний других гостей видим «неисчислимое количество черного винограда», а в кельях, так их называли сами жильцы, «на подоконнике всегда либо золотая пахучая дыня, либо тарелка с черным виноградом». Были чаепития «с болгарским медом и черешнями».

Среди многих близких людей Волошина была Марина Цветаева. Сегодня наш разговор – о ней.

В 1892г., 8 октября в Москве, в семье профессора Ивана В.Цветаева, основателя Московского музея изобразительных искусств родилась дочь Марина. Она пишет стихи с детства.

Из дневника Марии Александровны, матери Марины:

«Четырехлетняя моя Маруся ходит вокруг меня и все складывает слова в рифмы, – может быть, будет поэт?».

Старшая из двух дочерей Марии Александровны и Ивана Владимировича Цветаевых, Марина во многом была отражением матери: ее романтизма, скрытой страстности, талантливости, силы, склонности к максимализму, стремлении выполнять долг служения людям всегда и во всем.

Девочке не было и пяти лет, когда ей открылся великий Пушкин.

Позднее она напишет:

«Запретный шкаф. Запретный плод. Этот плод – том, огромный сине-лиловый том с золотой надписью – “Собрание сочинений А.С.Пушкина”. Пушкин меня заразил любовью навсегда».

Потом она много напишет о Пушкине, любя и страдая, исследуя и поклоняясь.

Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю

 

 

Эти пушкинские слова стали ее девизом

Зеленоглазое, светловолосое дитя стремительно росло внутренне: талантливая во многом, в особенности в музыке, Муся, Маруся, как ее называли в детстве, рано и навсегда определила свой путь поэта.

Вся последующая творческая жизнь связана с основными темами: любовь, Россия, поэзия. Первые поэтические сборники – с 18-ти лет – :

«Вечерний альбом» (1910г.) и «Волшебный фонарь» (1912г.)

В 1913 году издан сборник «Из двух книг», затем сборник «Версты».

С мужем Сергеем Эфроном Марина познакомилась в Коктебеле, у Волошина. Человек ее жизни, бесконечно любимый, Сергей Эфрон был часто судьбой надолго оторван от Марины. Офицер белой армии, он уехал после Революции 1917г. в Чехию, где учился в Пражском университете и куда в 1922г. приехала и Марина.

Прожив в Чехии три года, в 1925г. семья переехала в Париж.

Тоска по России вылилась в обострение отношений с эмигрантским окружением. Последний прижизненный сборник стихов – «После России» вышел в Париже в 1928г. Летом 1939г. Марина Цветаева, вместе со всей семьей вернулась в СССР.

Зарабатывая на хлеб, Марина занимается переводами – И.Франко, Важа Пшавела, Шарль Бодлер, Федерико Гарсио Лорка.

Последние дни жизни ее прошли в Елабуге, Татарской АССР, в эвакуации в начале Великой Отечественной войны.

Любимые на всю жизнь места – Таруса и Коктебель.

В Коктебеле девятнадцатилетняя Марина встречается с Сергеем Эфроном. Сестра Ася вспоминает:

 

«Сережу любила Марина – и он любил ее ответной любовью, и Марина была счастлива. Волнение ее счастья передавалось мне за нее, радостью! За нее, которая никогда с детства не была счастлива, всегда одинока, всегда в тоске».

 

Писала я на аспидной доске,
И на листочках вееров поблеклых,
И на речном, и на морском песке,
Коньками по льду и кольцом на стеклах,-

 

 

И на стволах, которым сотни зим...
И, наконец, – чтоб было всем известно! -
Что ты любим! любим! любим! любим! –
Расписывалась – радугой небесной.

 

 

Как я хотела, чтобы каждый цвел
В веках со мной! под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол,
Крест-накрест перечеркивала имя...
Но ты, в руке продажного писца
Зажатое! ты, что мне сердце жалишь!
Непроданное мной! внутри кольца!
Ты – уцелеешь на скрижалях.

 

 

Речь идет об обручальном кольце Марины, внутри которого выгравировано имя мужа и дата их свадьбы.

Мать Марины рано оставила мужа и дочерей, умерев от чахотки. Теперь Марина любила юношу, болевшего той же болезнью.

«Силы Марининой юности, без меры печальной, все сны ее одинокой дремоты, все собралось воедино: поднять его на руки, победить в нем гнувшую его утрату, дать ему жизнь! Она не сводила с него глаз. Каждый миг с ним было познанье и любованье, все более глубокого погружения в эту душу, самую дорогую из всех. Драгоценную, ни с чем несравнимую...

В его взгляде, на нее устремленном, было все ее будущее. Он никого еще не любил...Он был отдан мечте, как она... В ее стихах он понимал каждую строку, каждый образ. Было совсем непонятно, как они жили врозь до сих пор».

Когда Марине было 26 лет, она написала:

 

«Умирая, не скажу: была.
И не жаль, и не ищу виновных.
Есть на света поважней дела
Страстных бурь и подвигов любовных.

 

 

Ты, крылом стучавший в эту грудь,
Молодой виновник вдохновенья –
Я тебе повелеваю! – будь!
Я – не выйду из повиновенья».

 

 

Теперь к ней пришла любовь.

 

«Ждут нас пыльные дороги,
И шалаш на час
И звериные берлоги
И старинные чертоги...
Милый, милый, мы как боги:

 

Целый мир для нас!»

 

 

Позднее, уже в Париже, она пишет:

 

«Наш брак до того не похож на обычный брак, что я совсем не чувствую себя замужем и вовсе не переменилась – люблю все то же и живу все так же, как в 17 лет.

Мы никогда не расстанемся. Наша встреча – чудо.

Грянула революция 1917 года. Когда Сергей ушел в добровольческую белую армию, и Марина потеряла его следы, она пишет Волошину:

«Я сейчас так извелась, что или уеду на месяц, в Феодосию (гостить к Асе) с Алей; или уеду совсем. Весь дом поднять трудно, не знаю, как быть».

В эти же дни Сергей Эфрон пишет Волошину:

«Я сейчас так болен Россией, так оскорблен за нее, что боюсь – Крым будет невыносим. Только теперь почувствовал, до чего Россия крепка во мне. С очень многими не могу говорить. Мало кто понимает, что не мы в России, а Россия в нас».

 

На кортике своем: «Марина»
Ты начертал, встав за Отчизну.
Была я первой и единой
В твоей великолепной жизни.

 

 

Находясь в стане врагов Революции, Сергей Эфрон был на волосок от смерти. Лишь по воле случая ему удается, переодевшись, скрыться из Александровского военного училища и попасть домой, лелея в душе мечту о продолжении борьбы.

Пройдет около двух десятилетий и он, находясь на чужбине, тем не менее станет помогать Советской России, затем вернется на Родину, вместе с Мариной и детьми.

18 января 1917г. Марина и Сергей виделись в последний раз перед почти пятилетней разлукой.

Из Москвы он уехал в Ростов, где формировалась армия Корнилова. Затем были походы, скитания с остатками корниловской армии. Марина сердцем чувствовала близкий конец добровольческого движения русской армии; она убеждена, что скоро придется оплакивать и белых и красных, «чьи лбы сравняет смерть». Сергей пишет Волошину:

«Я жив и даже не ранен». «Я потерял всякую связь с Мариной и сестрами, уверен, что они давно похоронили меня... Громадная просьба к Вам – выдумайте какой-нибудь способ известить Марину и сестер, что я жив».

Узнав эту главную для нее весть, Марина в какой-то мере успокоилась.

Она была матерью двоих детей, которых любила не только как мать, но и как поэт: Маленькой Ирине посвящены строки: «Колыбель, овеянная красным! Колыбель, качаемая чернью! Гром солдат – вдоль храмов – за вечерней... А ребенком вырастет – прекрасным».

Ирина не прожила и трех лет...

 

Есть некий час – как сброшенная клажа:
Когда в себе гордыню укротим.
Час ученичества – он в жизни каждой
Торжественно-неотвратим.

 

 

Высокий час, когда, сложив оружье
К ногам указанного нам – Перстом,
Мы пурпур воина на мех верблюжий
Сменяем на песке морском.

 

 

О, этот час, на подвиг нас – как голос,
Вздымающий из своеволья дней!
О, этот час, когда, как спелый колос,
Мы клонимся от тяжести своей.

 

 

И колос взрос, и час веселый пробил,
И жерновов возжажадало зерно.
Закон! Закон! Еще в земной утробе
Мной вожделенное ярмо.

 

 

Час ученичества! Но зрим и ведом
Другой нам свет, – еще заря зажглась.
Благословен ему грядущий следом
Ты – одиночества верховный час!

 

 

Я счастлива жить образцово и просто:
Как солнце – как маятник – как календарь.
Быть светской пустынницей стройного роста,
Премудрой – как всякая божия тварь.

 

 

Знать: Дух – мой сподвижник и Дух – мой вожатый!
Входить без докладу, как луч и как взгляд.
Жить так, как пишу: образцово и сжато, –
Как бог повелел и друзья не велят.

 

Кто создан из камня, кто создан из глины, –
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я – бренная пена морская.

 

 

Кто создан из глины, кто создан из плоти –
Тем гроб и надгробные плиты...
– В купели морской крещена – и в полете
Своем – непрестанно разбита!

 

 

Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьется мое своеволье.
Меня – видишь кудри беспутные эти? –
Земною не сделаешь солью.

 

 

Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной – воскресаю!
Да здравствует пена – веселая пена –
Высокая пена морская!

 

 

Возвращаясь к событиям начала века, упомянем: Марина Цветаева Октябрьскую Революцию не поняла и не приняла, в отличие от Волошина.

Тем не менее оба они – по наитию – писали одинаково о Петре I, отождествляя его с Лениным:

Цветаева: «Ты под котел кипящий этот сам подложил углей!

Родоначальник – ты – Советов, Ревнитель Ассамблей!

Волошин: Великий Петр был первый большевик».

В эти тяжкие годы – голода, холода, разлуки с мужем – единственным, может быть, светом, была переписка с близкими людьми, и одним из таких надежных друзей был Волошин.

Она пишет Волошину в августе 1917г.:

 

«В Москве безумно трудно жить. Как я хотела бы перебраться в Феодосию!», «Я еду с детьми в Феодосию. В Москве голод и – скоро – холод, все удерживают ехать...». «Убеди Сережу взять отпуск и поехать в Коктебель». «Он этим бредил, но сейчас у него какое-то расслабление воли, никак не может решиться. Напишу ему, Максинька! Тогда и я поеду в Феодосию с детьми... Я страшно устала... Просыпаюсь с душевной тошнотой, день, как гора. Напишу и Сереже, а то боюсь – поезда встанут».

 

Маленький эпизод. 1919 год. Когда в нетопленый дом на Борисоглебской к Цветаевой зашел грабитель и ужаснулся ее бедности, она пригласила его посидеть, говорила с ним, и он, уходя, предложил ей взять от него денег.

Революционная

 

«Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь еще не срублен
И не продан еще наш дом!»

 

 

Молодость моя! Моя чужая
Молодость! Мой сапожок непарный!
Воспаленные глаза сужая,
Так листок срывают календарный.

 

 

Ничего из всей твоей добычи
Не взяла задумчивая Муза.
Молодость моя! – Назад не кличу.
Ты была мне ношей и обузой.
Ты в ночи начесывала гребнем,
Ты в ночи оттачивала стрелы.
Щедростью твоей давясь, как щебнем,
За чужие я грехи терпела.

 

 

Скипетр тебе вернув до сроку –
Что уже душе до яств и брашна?
Молодость моя! Моя морока-
Молодость! Мой лоскуток кумашный!

 

 

Когда в 1922 году Марина узнала, что Сергей жив и находится в Чехии, она устремляется к нему с дочерью Алей.

 

Не похорошела за годы разлуки!
Не будешь сердиться на грубые руки,
Хватающиеся за хлеб и за соль?
– Товарищества трудовая мозоль!

 

 

О, не прихорашивается для встречи
Любовь. – Не прогневайся на просторечье
Речей, – не советовала б пренебречь:
То летописи огнестрельная речь.

 

 

Разочаровался? Скажи без боязни!
То – выкорчеванный от дружб и приязней
Дух. – В путаницу якорей и надежд
Прозрения непоправимая брешь!

 

 

После нескольких лет жизни в Чехии семья переезжает в Париж.

О жизни в Париже (по словам сестры Аси):
...Я хочу быть свободной – от всего. Быть одной и писать. Утро и день... Но выходит наоборот: жизнь съедает у меня утро и день, а вечером еще люди! Можно прийти в отчаяние и я прихожу».

«...Ты пойми: как писать, когда с утра я должна идти на рынок, покупать еду, выбирать, рассчитывать, чтоб хватило, – мы покупаем самое дешевое, конечно, – и вот, все найдя, тащусь с кошелкой, зная, что утро потеряно: сейчас буду чистить, варить... и когда все накормлены, все убрано – я лежу, вот так, вся пустая, ни одной строчки! А утром так рвусь к столу – и это изо дня в день...»

Сережа работает – где и как может. В издательстве. Устает очень. Он все эти годы очень болел, ты же знаешь,... заколдованный круг!

...Я ненавижу пошлость капиталистической жизни. Мне хочется за предел всего этого...!!

Уж немногих я зову на ты,
Уж улыбки забываю важность
То – вдоль всей голосовой версты
Разочарования протяжность.

 

 

В ее архиве в ЦУГАЛИ лежат сотни писем, закрытых по завещанию ее дочери Ариадны Эфрон до 2000г. Так что нам еще предстоят открытия.

Письма Цветаевой раскрывают трагизм ее жизни в эмиграции.

Вспоминает дочь писателя Е.Н.Чирикова Валентина Евгеньевна Чирикова:

 

«У Цветаевой было два взгляда и две улыбки. Один взгляд – как будто сверху, тогда она шутливо подсмеивалась. Другой взгляд – внутрь и в суть, и улыбка разгадки, улыбка мгновенно сотворенному образу.

У нее был собственный стиль одежды и прически – вне моды, вне времени: платье-рубашка, перевязанная поясом простым узлом; волосы – прямоугольно стриженые не для украшения лица, а как оконный пролет в мир; туфли-вездеходы. И все так: чтобы не мешало, не отвлекало.

Она любила ходить по береговым горным тропинкам одна или вдвоем. Я часто разделяла ее любовь к этим «уводящим» тропинкам. Небольшая и легкая фигура Марины Цветаевой, шагающей решительно и ритмично, словно с прицелом на большие расстояния, это – силуэт юноши – странника-послушника. Она и была послушником своего призвания. Мечтала или вспоминала – об Учителе.

 

Быть мальчиком твоим светлоголовым,–
О, через все века! –
За пыльным пурпуром твоим брести в суровом
Плаще ученика.

 

 

Улавливать сквозь всю людскую гущу
Твой вздох животворящ –
Душой, дыханием твоим живущей,
Как дуновеньем – плащ.

 

 

Победоноснее царя Давида
Чернь раздвигать плечом.
От всех обид, от всей земной обиды
Служить тебе плащом.

 

 

Быть между спящими учениками
Тем, кто во сне не спит.
При первом чернью занесенном камне
Уже не плащ – а щит!

 

 

(О, этот стих не самовольно прерван!
Нож чересчур остер!)
...И – дерзновенно улыбнувшись – первым
Взойти на твой костер.

 

 

Сочетание одержимости творчеством, неугомонной ему преданности с нежеланием и неумением жить за границей Родины по законам мещанства и буржуазии делает трагичной жизненную судьбу Марины Цветаевой. И в этом я вижу ее родство с художником Ван-Гогом. Оба они страдали от унижения и презрения со стороны «благополучных», они оставившие людям ценные дары своего таланта!

«...Когда творчество невозможно, творец умирает первым.»

Все ее творчество за границей пронизано тоской и страданием.

 

Ни к городу и ни к селу –
Езжай, мой сын, в свою страну, –
В край – всем краям наоборот!
Куда назад идти – вперед
Идти, – особенно – тебе,
Руси не видывавшее

 

 

Дитя мое... Мое? Ее –
Дитя! То самое былье,
Которым порастает быль.
Землицу, стершуюся в пыль, –
Ужель ребенку в колыбель
Нести в трясущихся горстях:
«Русь – этот прах, чти – этот прах!»

 

 

От неиспытанных утрат –
Иди – куда глаза глядят!
Всех стран – глаза, со всей земли –
Глаза – и синие твои
Глаза, в которые гляжусь:
В глаза, глядящие на Русь.

 

 

Да не поклонимся словам!
Русь – прадедам, Россия – нам,
Вам – просветители пещер –
Призывное: СССР, –
Не менее во тьме небес
Призывное, чем: SOS.

 

 

Нас родина не позовет!
Езжай, мой сын, домой – вперед –
В свой край, в свой век, в свой час, – от нас
В Россию – вас, в Россию – масс,
В наш-час – страну! в сей-час – страну!
В на-Марс – страну! в без-нас – страну!

 

«Не быть в России, забыть Россию – может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри – тот потеряет ее лишь вместе с жизнью».

«Все меня выталкивают в Россию, в которую я ехать не могу. Здесь я не нужна, там я не возможна».

 

О, неподатливый язык!
Чего бы попросту – мужик,
Пойми, певал и до меня:
– Россия, родина моя!

 

 

Но и с калужского холма
Мне открывалася она –
Даль, – тридевятая земля;
Чужбина, родина моя!

 

 

Даль, прирожденная, как боль,
Настолько родина и столь –
Рок, что повсюду, через всю
Даль – всю ее с собой несу!

 

 

Даль, отдалившая мне близь,
Даль, говорящая: «Вернись Домой!»
Со всех – до горних звёзд –
Меня снимающая мест!

 

 

Недаром, голубей воды,
Я далью обдавала лбы.

 

 

Ты! Сей руки своей лишусь, –
Хоть двух! Губами подпишусь
На плахе: распрь моих земля –
Гордыня, родина моя!

 

 

Обращаясь к творчеству Марины Цветаевой, отметим главное: смысл ее творчества – трагичен, это отражение столкновения поэта с миром.

Свою лирическую героиню Цветаева отождествляет с Жанной д'Арк:

 

«Доблесть и девственность! Сей союз
Древен и дивен, как смерть и слава.
Красною кровью своей клянусь
И головою своей кудрявой –

 

 

Ноши не будет у этих плеч,
Кроме божественной ноши – Мира!
Нежную руку кладу на меч:
На лебединую шею лиры.

 

 

Вехи ее творчества – фольклорные ритмы, торжественные «одические» ритмы, формально усложненные стихи. Она обращалась и к прозе, создав свой особый жанр, – сочетание философских размышлений с личными воспоминаниями; ее перу принадлежат и трактаты об искусстве и поэзии.

Энергия, стремительность и нежность - вот смысл и стиль ее стихов.

 

«Я знаю, я знаю,
Что прелесть земная,
Что эта резная
Прелестная чаша –
Не более наша,
Чем воздух,
Чем звезды,
Чем гнезда
Повисшие в зорях.
Я знаю, я знаю,
Кто чаше – хозяин! Но легкую ногу вперед – башней
В орлиную высь! И крылом –
От грозных и розовых уст
Бога...»

 

«Гордость и робость – родные сестры,
Над колыбелью, дружные встали.
«Лоб запрокинув – гордость велела
«Очи потупив» – робость шепнула.
Так прихожу я – очи потупив –
Лоб запрокинув – Гордость и Робость!»

 

 

Наверное, как ни для кого другого, Коктебель стал частью души и сердца Марины, частью ее огромного дарования. 1910 год. Выходит ее первая книга «Вечерний альбом». Уже через несколько дней к ней в Трехпрудный переулок приходит Максимилиан Волошин.

В первый вечер они проговорили более 4-х часов.

Вот как вспоминает об этом сама Марина:

 

«Звонок. Открываю. На пороге цилиндр. Из-под цилиндра безмерное лицо в оправе вьющейся подлинной бороды.

Вкрадчивый голос:

Можно мне видеть Марину Александровну?

– Я

А я Макс Волошин. К вам можно?

– Очень!

И вот беседа – о том, что пишу, как пишу, что люблю, как люблю – полная отдача другому, внимание, проникновение, глаз не сводя с лица и души другого – и каких глаз: светлых, почти добела, острых почти до боли.

(Так слезы выступают, когда глядишь на сильный свет, только здесь свет глядит на тебя), не глаз, а сверл, глаз действительно – прозорливых.

...Под дозором этих глаз, я, тогда очень дикая, еще дичаю, не молчу, а не смолкаю: сплошь личное, сплошь – лишнее.

О творчестве М.Волошина она потом писала: «Творчество Волошина – плотное, весомое, почти что творчество самой материи, с силами, не нисходящими свыше, а подаваемыми той – мало насквозь прогретой – сожженой, сухой, как кремень, землей, по которой он так много ходил и под которой нынче лежит.

«Ваша книга – это весть ниоткуда»
Утренняя благостная весть.
Я давно уж не приемлю чуда.
Но как сладко слышать– «Чудо есть!»

 

«Теперь о главном. Мариночка, знаете, что ваше имя я крепко ношу в сердце, что бы ни было – я ваш вечный и верный друг... Моя последняя и самая большая просьба к Вам – живите».

Это письмо от Волошина Марина никогда не прочитала: не было оказии в Москву, и оно осталось в архиве Волошина.

 

Мне нравится, что вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.
Мне нравится, что можно быть смешной –
Распущенной – и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.

 

 

Мне нравится еще, что вы при мне
Спокойно обнимаете другую,
Не прочите мне в адовом огне
Гореть за то, что я не вас целую. <> Что имя нежное мое, мой нежный, не
Упоминаете ни днем, ни ночью – всуе...
Что никогда в церковной тишине
Не пропоют над нами; аллилуйя!

 

 

Спасибо вам и сердцем и рукой
За то, что вы меня – не зная сами! –
Так любите: за мой ночной, покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши не-гулянья под луной,
За солнце, не у нас над головами, –
За то, что вы больны – увы! – не мной,
За то, что я больна – увы! – не вами!

 

 

Светлыми страницами были встречи Марины и Сергея с Максимилианом Волошиным. Вспомним о них.

Из бесед Марины и Волошина:

«– Три вещи, Марина, вьются: волосы, вода, листва.

Четыре, Марина, – пламя.

 

О пламени. Рассказ. Кто-то из страстных поклонников Макса, в первый год моего с Максом знакомства, рассказывал мне почти шепотом, что:

...в иные минуты его сильной сосредоточенности от него, из него – концов пальцев и концов волос – было пламя, настоящее, жгущее. Так, однажды за его спиной, когда он сидел и писал, загорелся занавес.

Возможно. Стоял же над Екатериной Второй целый столб искр, когда ей чесали голову. А у Макса была шевелюра – куда Екатерининской!.

Но я этого огня не видела никогда, потому не настаиваю, кроме того, такой огонь, от которого загорается занавес, для меня не в цене, хотя бы потому, что вместо и вместе с занавесом может неожиданно спалить тетрадь с тем огнем, который для меня только один и в цене...

 

Еще об огне. Марина, ее сестра Ася и муж Сережа (Эфрон) выехали на новогоднюю встречу в Коктебель, к Максимилиану Александровичу. В крутую метель чудом добрались.

 

«Макс совсем один. Дом нетопленый, ледяной и нежилой – что мрачнее летних мест зимою, прохладных синих от лета белых стен – в мороз?

...В башне – жара. Огромный Макс носится вверх и вниз с чашками без ручек и с ножами без черенков... Красное жерло и вой чугунной печки. Но об этой печке – рассказ... Глядим в красное жерло чугуна, загадываем по Максиной многочитанной Библии на Новый 1914 год. За трехгранником окна -норд -ост. Море бушует и воет. Печка бушует и воет. Мы на острове. Башня – маяк. У Макса под гигантской головой тикали его маленькие преданные часики. Что бы они не показывали – правильно, других часов нет.

...Наполняем и сдвигаем три стакана и одну чашку и пьем за Новый – 1914г. – тогда еще не знали, какой – первый из каких годов – год. И Ася: Макс, ты не находишь, что странно пахнет? ...Читаем стихи....И – что это? Из-под пола, на аршин от печки струечка дыма... И Сережа, внезапно срывается: – Макс, да это пожар! Башня горит!

Мчимся – Сережа, Ася, я – вниз, достаем два ведра и один кувшин, летим, гремя жестью в руках и камнями из-под ног, к морю, врываемся, заливаем лестницу – и опять к морю, и опять на башню. Дым растет, уже два жерла, уже три. Макс, как сидел, так и не двинулся. Внимательно смотрит в огонь, всем телом, и всей душой. Этот пожар – конец всему. В секундный перерыв между двумя прибегали, кто-то из нас: – Да неужели ты не понимаешь, что сгореть не может. Ну??

И – в ответ, – первый проблеск жизни в глазах. Очнулся! Проснулся!

– Мы водой, а ты... Да ну же! И опять вниз, в норд-ост...

...И на этот раз, вбежав, – молниеносное видение Макса, вставшего и с поднятой – вздетой рукой, что-то неслышно и раздельно говорящего в огонь.

Пожар – потух. Дым откуда пришел, туда и ушел....Ничего не сгорело: ни любимые картины Богаевского, ни чудеса со всех сторон света, ни египтянка Таиах, не завилась от пламени ни одна страничка тысячетомной библиотеки. Мир, восстановленный любовью и волей одного человека, уцелел весь.

Пожар был остановлен – словом.

...Это был – скрытый мистик, т.е. истый мистик, тайный ученик тайного учения о тайном. Мистик – мало скрытый – зарытый. Никогда ни одного слова через порог его столь щедрых, от избытка сердца глаголющих уст. Из этого заключаю, что он был посвященный. Эта его сущность, действительно, зарыта вместе с ним. И может быть, когда-нибудь там, на Коктебельской горе, где он лежит, еще окажется – неизвестно кем положенная – мантия розенкрейцеров.

...Действие нашей встречи длилось: 1911-1917гг. – шесть лет (...).

...Все, чему меня Макс учил, я запомнила навсегда».

 

Что другим не нужно – несите мне!
Всё должно сгореть на моем огне!
Я и жизнь маню, я и смерть маню
В легкий дар моему огню.

 

 

Пламень любит – легкие вещества:
Прошлогодний хворост – венки – слова.
Пламень – пышет с подобной пищи!
Вы ж восстанете – пепла чище!

 

 

Птица-Феникс я, только в огне пою!
Поддержите высокую жизнь мою!
Высоко горю – и горю дотла!
И да будет вам ночь – светла!

 

 

Ледяной костер – огневой фонтан!
Высоко несу свой высокий стан,
Высоко несу свой высокий стан –
Собеседницы и Наследницы!

 

 

Общение в письмах для нее было – общение двух душ. Главное ее устремление – объяснить свою душу и найти душу, созвучную своей. В ее письмах и двадцатых, и тридцатых, и сороковых годов – моление о любви:

 

«Мой любимый вид общения – потусторонний: сон: видеть во сне. И второе – переписка.

«Меня мало любили. Мне так нужно,
чтобы меня кто-то любил...»

 

 

Но она всегда предстает и в земном облике – жены и матери; этот долг она несла исправно до конца дней своих.

В письмах к Людмиле Евгеньевне Чириковой Марина пишет:

«Душа от всего растет, больше всего же – от потерь». «Вся моя жизнь – сон о жизни, а не жизнь!». «Ах, как мне было хорошо в России, как я там чувствовала себя человеком и как здесь хуже последней собаки: у нее, пока лает, есть право на конуру и сознание конуры... Не умею жить на свете!

...Вы верите в другой мир? Я – да... Там будут судить не по платью, которое у всех здесь лучше, чем у меня, и за которое меня в жизни так ненавидели, а по сущности, которая здесь мне и мешала заняться платьем... Пишу и этим дышу». Жизнь все больше и больше (глубже и глубже) загоняет внутрь...Мне жить не нравится и по этому определенному столкновению заключаю, что есть в мире еще другое что-то (Очевидно – бессмертие). Вне мистики. Трезво».

 

Существования котловиною
Задавленная, в столбняке глушизн,
Погребенная заживо под лавиною
Дней – как каторгу избываю жизнь.

 

Гробовое, глухое мое зимовье.
Смерти: инея на уста-красны –
Никакого иного себе здоровья
Не желаю от бога и от весны.

 

 

В 1941 году в маленьком городке Елабуге, в состоянии душевной депрессии Марина Цветаева ушла из жизни, не зная, что через полтора месяца будет расстрелян ее муж – Сергей Эфрон, что дочь Аля уже была в лагере в Мордовии, где провела потом 8 лет.

Остался 17-летний сын Георгий, Мур, любимый, красивый, необыкновенный мальчик, непостижимым образом так похожий на Наполеона, которого так боготворила Марина в юности. В 1944 году Георгий погиб на войне.

 

В одном из писем Цветаева пишет: «Есть лучший мир, где все наши умыслы зачтутся, а поступки отпадут. Тогда Вы ... увидите, что я лучше, чем вы все видели, чем мне здесь дано было быть.

Там у меня будет время быть собой: чувствовать. И излучать».

 

Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,

 

 

Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти –
Нечитанным стихам! –

 

 

Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.

 

 

Как и сама ты предсказала,
Лучом, дошедшим доземли.
Когда звезды уже не стало
Твои стихи до нас дошли.

 

 

Тебя мы слышим в каждой фразе.
Где спор ведут между собой
Цветной узор славянской вязи
С цыганской страстной ворожбой

 

 

Но как отчетливо видна,
Едва одета легкой тканью,
Душа, открытая страданью,
Страстям открытая до дна.

 

 

Пусть безогляден был твой путь
Бездомной птицы-одиночки, –
Себя ты до последней строчки
Успела Родине вернуть.

 

 

Дорогие друзья!
В музыкально-литературной слайдовой программе о жизни и творчестве поэта Марины Цветаевой были использованы репродукции с картин М.Волошина и Богаевского, стихи М.Цветаевой и М.Волошина,