Ничего, что смерть, если мы вдвоём
Текст музыкально-литературной программы, посвященной
Анне Ахматовой и Николаю Гумилёву
В то время я гостила на земле.
Мне дали имя при крещенье – Анна
Сладчайшее для губ моих и слуха.
Так дивно знала я земную радость
И праздников считала не двенадцать
А столько, сколько было дней в году.
Имя Анна означает «Благодать» – по Библии; по словарю Даля – любовь, милость, благодеяние. После Пушкина, через 90 лет пришла женщина, отразившая в стихах природу русской души, ее чистоты и красоты.
Её звали Анна Горенко (с ударением на первом слоге). Своим псевдонимом она взяла фамилию бабки, в жилах которой текла кровь татарских князей, – Ахматова, и в мир пришла поэтесса, равной которой не было со времен легендарной Сафо.
Она начала писать стихи в 11 лет, а в 18 – стала знаменитой. Библия, Данте, Шекспир, Пушкин, Бодлер, Гораций – питали ее творчество, помогали ей создавать свою поэтическую вселенную.
Она была глубоко верующей, хотя не говорила об этом. На замечание об отсутствии сведений о жизни Христа она сказала: Не хочу даже думать об этом. Для меня его существование несомненно, как и Будды, и Магомета.
Ее юность совпала с началом века, и жизнь ее была отражением всех его потрясений. Ее имя неразрывно связано с именем Николая Гумилёва, ее мужа, отца ее единственного сына Льва. Они не смогли долго жить вместе – слишком широким был разлет крыльев этих двух птиц, чтобы они могли лететь рядом. Но каждый из них прошел через всю жизнь другого.
Хорошо здесь: и шелест и хруст;
С каждым утром сильнее мороз,
В белом пламени клонится куст
Ледяных ослепительных роз.
И на пышных парадных снегах
Лыжный след, словно память о том,
Что в каких-то далеких веках
Здесь с тобою прошли мы вдвоем.
А в год гибели Гумилёва Анна Ахматова пишет:
На пороге белого рая,
Оглянувшись крикнул: «Жду!»
Завещал мне, умирая.
Благостность и нищету.
И когда прозрачно небо,
Видит, крыльями звеня,
Как делюсь я коркой хлеба
С тем. Кто просит у меня.
А когда, как после битвы,
Облака плывут в крови,
Слышит он мои молитвы,
И слова моей любви.
Николай Степанович Гумилёв родился в Кронштадте в 1886 году в семье морского врача. Вскоре семья переезжает в Царское село. Стихи и рассказы он начал писать довольно рано, впервые они были напечатаны в Тифлисе. Гумилёв обучается в Царском селе в Николаевской гимназии. Затем уезжает в Париж, где продолжает образование – слушает лекции в Сорбонне, изучает живопись. Там же издает три номера журнала «Сириус», где печатает свои произведения; а также первые стихи Анны Горенко, будущей поэтессы Анны Ахматовой.
В 1910 году, после женитьбы на Анне, осенью впервые отправляется в Африку, куда влекла его неведомая сила и где он потом бывал не раз. Путешествия эти отражены в его стихах и в «Африканском дневнике».
Оглушенная рёвом и топотом
Облаченная в пламя и дымы
О тебе, моя Африка, шепотом
В небесах говорят серафимы.
Поэт, отважный путешественник, храбрый воин… в 1914 году Гумилёв зачислен в кавалерийский полк добровольцем. Его мужество и презрение к смерти были легендарны – он награжден двумя «Георгиями».
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки.
Надо мною рвутся шрапнели
Птиц быстрей взлетают клинки.
Я кричу, и мой голос дикий
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть!
Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мирно бьется в груди моей.
Тема войны нашла отражение в сборнике «Колчан». В августе 1921 года жизнь Гумилёва трагически обрывается. Считалось, что он расстрелян за участие в контрреволюционном заговоре. Преступление его заключалось в том, что он «не донес органам Советской власти» о заговорщицкой организации офицеров, куда сам вступить категорически отказался. Кодекс чести офицера не позволил ему выдать товарищей. Он считал, что должно, оставаясь при любых убеждениях, честно и по совести служить своей Родине, независимо от того, какая существует в ней власть. Гражданское мужество его было колоссальным.
…Когда вокруг свищут пули
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать, что надо.
О том, как погиб в тюрьме Гумилёв, доподлинно ничего не известно.
Великий мечтатель, он утверждал, что скоро удастся победить земное притяжение, и станут возможными междупланетные полеты.
А вокруг света можно будет облететь в восемьдесят часов, или меньше. Я непременно слетаю на Венеру.
На далекой звезде Венере
Солнце пламенней и золотистей.
На Венере, ах, на Венере
У деревьев синие листья.
Он предвидел новую войну с Германией и точно определил, что она произойдет через двадцать лет.
И на этот раз мы побьем немцев! Побьем и раздавим!
У него бывали «гениальные прорывы в вечность», как он без ложной скромности сам их определял.
Во сне… я постоянно вижу себя ребенком. И утром, в те короткие таинственные минуты между сном и пробуждением, когда сознание плавает в каком-то сиянии, я чувствую, что сейчас в моих ушах зазвучат строчки новых стихов.
Он обладал даром предвидения. За 50 лет до события он написал: «В созвездии Змия загорелась новая звезда». В 1970 году звезда была обнаружена учеными.
Совсем недавно я видел сон… Когда я проснулся, я почувствовал ясно, что мне жить осталось совсем недолго, несколько месяцев, не больше. И что я очень страшно умру… Я очень надеюсь, что Бог услышит мои молитвы и пошлет мне достойную, героическую смерть. Но… не сейчас, конечно. Лет так через пятьдесят. Не раньше. Ведь я еще столько должен сделать в жизни.
На пути в Африку он записывает: Во мне на корабле заговорила морская кровь. Ведь мой дядя был адмиралом, а отец морским врачом. Вот и я почувствовал себя настоящим морским волком. Если бы вы видели, как красивы берега Крыма, особенно на закате.
Одна из учениц Гумилёва, Ирина Одоевцева вспоминает: Я увидела Ахматову впервые летом 1918 года в Петербурге. Она шла мне навстречу. Я сразу узнала ее хотя до этого дня видела ее только на портрете Натана Альтмана.
Там она вся состояла из острых углов – углы колен, углы локтей, углы плеч и угол горбинки носа. Я узнала ее, хотя она была мало похожа на свой портрет. Она была лучше, красивее и моложе… Я шла за ней, восхищаясь ее стройностью и гибкостью, ее легкой, летящей походкой.
Гумилёв…постоянно рассказывал мне о ней, начиная с их общих царскосельских гимназических воспоминаний, о которых она сама писала:
В ремешках пенал и книги были
Вместе возвращались мы из школы.
Эти липы, верно, не забыли
Наши встречи, мальчик мой веселый.
Только ставши лебедем надменным,
Изменился сизый лебеденок,
А на грудь мою лучом нетленным
Грусть легла, и голос мой незвонок.
Она была дьявольски горда, горда до самоуничижения. Но до чего прелестна, и до чего я был в нее влюблен!
Ирина Одоевца была уверена, что Ахматова была главной любовью Гумилёва, и что он до самой своей смерти – несмотря на свои многочисленные увлечения – не разлюбил ее. Не только его голос, но даже выражение его лица менялось, когда он произносил ее имя. О своей безумной, мучительной любви к Анне Ахматовой и о том, с каким трудом он добился ее согласия на брак он вспоминал с явным удовольствием.
В последний раз я сделал ей предложение, заехав к ней по дороге в Париж. Это был для меня вопрос жизни и смерти. Она отказала мне решительно и бесповоротно. Мне оставалось только умереть. Но… я понял, что Бог не желает мой смерти…
Я первый напечатал ее еще в 1907 году в издаваемом мною журнале в Париже. Мне тогда и в голову не приходило, что она талантлива. Ведь все барышни играют на рояле и пишут стихи. В 1912 году в издательстве Цеха поэтов вышла ее первая книга «Вечер». И тогда я понял, что она настоящий поэт. Она почти молниеносно прославилась. И как я радовался ее успехам!
Он хранил всю жизнь эту первую книгу с надписью: «Коле. Потому что я люблю тебя, Господи!»
Если она и любила меня, то очень скоро разлюбила. Мы абсолютно не подходили друг другу. А как восхитительно все начиналось, и как я был счастлив! Я мечтал, чтобы она была не только моей женой, но и моим другом и веселым товарищем. Ей же хотелось вести со мной любовную войну, мучить и терзать меня, устраивать бурные сцены ревности с объяснениями и бурными же примирениями. Тогда я писал:
Из города Киева
Из логова Змиева
Я взял не жену, а колдунью…
А она, позже уже, после рождения Лёвушки, пишет:
Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов,
Истертые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики.
…А я была его женой…
Что ты бродишь неприкаянный,
Что глядишь ты, не дыша?
Верно, понял: крепко спаяна
На двоих одна душа.
Будешь, будешь мной утешенным,
Как не снилось никому,
А обидишь словом бешенным –
Станет больно самому.
Она часто томилась, тоскуя и вздыхая. Слава почти не радовала ее. На успехи она не обращала внимание, зато страдала от всякой обиды, от всякого слова глупца-критика. Но никогда, если бы она сама не потребовала, я не развелся бы с ней. Никогда! Мои измены тем не менее прекрасно уживались с моей бессмертной любовью к ней. Она же требовала абсолютной верности.
И снова воспоминания об Анне Ахматовой:
Она стоит на эстраде – высокая, тонкая до хрупкости, легкая, почти воздушная… Она очень бледна, и даже губы почти бескровны. Да, Гумилёв был прав, «назвать нельзя ее красивой». Скорее уж прекрасная, но совсем по-особенному. Она говорит о любви:
То змейкой, свернувшись клубком,
У самого сердца колдует
То целые дни голубком
На белом окошке воркует.
То в инее ярком блеснет
Почудится в дреме левкоя…
Но верно и тайно ведет
От радости и от покоя.
Умеет так сладко рыдать
В молитве тоскующей скрипки,
И страшно ее угадать
В еще незнакомой улыбке.
Она закончила. Никто не аплодирует, никто не смеет даже вздохнуть. Она смотрит вдаль, будто забыв, что она на эстраде. В зале такая напряженная тишина… Сама Ахматова вспоминает: Аплодисментов я даже боялась вначале. Я страшно волновалась, читая стихи, путала их. Для меня долгое время это было просто мукой.
Но тем не менее в жизни… Я никогда не боялась. Я возвращалась одна домой по совершенно пустым, глухим улицам. Я знала, что Бог хранит меня, и со мной ничего не может случиться. Других грабят, других убивают, но меня, я верила и знала, это не касается. Мне кажется все поэты испытывают чувство сохранности и уверенности в присутствии Бога.
Ирина Одоевцева вспоминает о последней встрече с Ахматовой: «Если бы я посмела, я объяснила бы ей, что Гумилёв любил ее до самой смерти. Она сейчас – в этом я уверена – поверила бы мне. И перестала бы мучиться. Ведь она мучится – она думает, что он ее не простил. Если бы я решилась, если бы посмела…
Я обернулась. Вот они идут вдвоем с Лурье по пустой, залитой лунным светом Бассейной. Идут, отбрасывая на белый тротуар длинные черные тени. И вдруг я вижу, что их уже не двое, а трое, что справа от Ахматовой идет еще кто-то, тонкий и высокий. Кто-то, не отбрасывающий тени. И я узнаю его. Конечно, это мне только кажется, но я застываю на месте, не в силах двинуться, и ясно вижу, как они втроем, а не вдвоем, удаляются в лунном сиянии.
Внезапный и трагический уход из жизни Гумилёва потряс Ахматову. Она была тогда замужем за востоковедом Шилейко (впрочем, брак был недолгим), но видимо, глубинная связь с «Мальчиком веселым» не прерывалась. Через четыре года она напишет:
О, знала ль я, когда, томясь успехом,
Я искушала дивную судьбу
Что скоро люди беспощадным смехом
Ответят на предсмертную мольбу.
О, знала ль я, когда неслась, играя
Моей любви последняя гроза,
Что лучшему из юношей, рыдая,
Закрою я орлиные глаза.
Теперь нужно было жить без него. Ей выпала долгая жизнь. У нее не было дома – были скитания по чужим домам. Она стоически несла свой крест.
Как хочет тень от тела отделиться
Как хочет плоть с душою разлучиться,
Так я хочу теперь – забытой быть.
Однако, истинная дочь России, она не покинула ее в самые тяжкие годы.
Не с теми я , кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю.
Им песен я своих не дам.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный. Как больной.
Темна твоя дорога. Странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
И знаем. что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час…
Но в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас.
Жила Ахматова даже не скажешь: бедно. Бедность – это мало чего-то, у нее же не было ничего. В пустой комнате стояло старое бюро и железная кровать, покрытая одеялом.
Тогда, в 1946 году, известный партийный деятель Жданов обрушил на Ахматову и Зощенко поток чудовищных обвинений, назвав их представителями «реакционного мракобесия и ренегатства в политике и искусстве». Исключенные из Союза писателей, они тогда же были лишены хлебных карточек, их перестали печатать.
Спасали друзья. Их было немного, но они были всегда. То, что они приносили, она никогда не считала милостыней. Потому что, когда кому-то было плохо, она брала очередной портрет работы друга Модильяни (их было около двадцати, остался один), продавала и спешила на помощь.
Поэт – это тот, кому ничего нельзя дать и у кого ничего нельзя отнять. И значит всегда надо быть налегке - говорила Ахматова.
В уже упомянутом постановлении Ахматова обвиняется в поклонении буржуазным идеалам. А в «Истории литературы» издания Академии Наук 1954 года о ней говорится, что она «мещанская поэтесса». Обвиняли в том, что пишет о любви. А она учила женщин быть достойными любви, быть равными в любви, щедрыми и жертвенными. В осажденном Ленинграде в 1941 году она по радио обращается к жителям любимого города: Мои дорогие сограждане, матери, жены и сестры Ленинграда! Вот уже больше месяца, как городу Петра, городу Ленина, городу Пушкина, Достоевского, Блока, городу высокой культуры и труда враг грозит смертью и позором. Я, как все вы сейчас, живу одной непоколебимой верой в то, что Ленинград никогда не будет фашистским. Эта вера крепнет во мне, когда я вижу ленинградских женщин, которые просто и мужественно защищают обычную человеческую жизнь…Нет, город, взрастивший таких женщин, не может быть побежден.
А вы, мои друзья последнего призыва!
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой
И крепнуть на весь мир все ваши имена.
Да что там имена! Ведь все равно вы с нами!
Все на камне, все! Багряный хлынул свет!
И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами
Живые с мертвыми: для славы мертвых нет!
Свою жизнь Ахматова воспринимала как судьбу, то есть во-первых, как нечто предначертанное свыше, Божий промысел, требующий достойного и смиренного исполнения, а во-вторых, как нечто цельное, ценное, исключающее какую бы то ни было случайность.
Она прошла свои круги испытаний-потерь самых близких людей, нищету, бездомность, гражданскую казнь, слежку, поругание – и все приняла, вынесла, не отчаявшись, не сойдя с ума. Напротив, она для современников стала олицетворением стойкости, живым символом победы человека над бесчеловечностью. В своем «Реквиеме» в 1961 году она пишет: Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был.
И одновременно:
Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных.
Поэтесса Ольга Бергольц вспоминает блокадные дни:
«Я помню Ахматову… с лицом замкнутым в суровости, с противогазом через плечо, она несла дежурство как рядовой боец противовоздушной обороны. Она шила мешки для песка, которыми обкладывали траншеи-убежища… В то же время она писала стихи, пламенные, лаконичные:
Мы знаем, ЧТО нынче лежит на весах
И ЧТО совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,–
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем,
Навеки!
Анне Андреевне было уже за семьдесят пять, всё чаще она лежала в больнице. «Ты, говорят, хорошо стихи пишешь» – говорила санитарка, причесывая её. Даша, буфетчица, говорила: «И в каждой больнице она становилась бабьей заступницей, утешительницей, больные приходили, няньки, знакомые больных: «Скажите, будет когда-нибудь ей, разлучнице, так же худо, как мне сейчас?».
Это я вам обещаю, можете не сомневаться.
Эти простые люди верили, что эта старая, тучная, седая, величавая женщина и есть «самая главная специалистка по женской любви».
И слава лебедью плыла
Сквозь золотистый дым.
А ты, любовь, всегда была
Отчаяньем моим.
***
Наше священное ремесло
Существует тысячу лет…
С ним без света миру светло.
Но еще ни один не сказал поэт,
Что мудрости нет, и старости нет,
А может и смерти нет.
***
Земной отрадой сердца не томи.
Не пристращайся ни к жене, ни к дому,
У своего ребенка хлеб возьми,
Чтобы отдать его чужому.
И будь слугой смиреннейшим того,
Кто был твоим кромешным супостатом,
И назови лесного зверя братом,
И не проси у Бога ничего.
Распятие на ее могиле на тихом зеленом кладбище в Комарово под Ленинградом. Потрясенный ее уходом, Чуковский пишет: Поразительно не то, что она умерла после всех испытаний, а то, что она упрямо жила среди нас, величавая, гордая, светлая и уже при жизни бессмертная.
Она работала каждый день – переводила с утра до обеда. Качество переводов было безупречным. Свои же стихи писала, когда хотела: то за короткий период несколько, то за полгода – ничего. Всю жизнь ее сопровождали друзья, они были верными и любили ее.
Она писала - сердце усмиряют правильным дыханием, а черные мысли – верой в друзей. Разлук, разлучений, отсутствий вообще не существует, я убедилась в этом недавно.
Мне, лишенной огня и воды,
Разлученной с единственным сыном
На позорном помосте беды,
Как под тронным стою балдахином.
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидалась в ноги палачу
Ты сын и ужас мой.
Все перепуталось навек
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
И только пышные цветы,
И звон кадильный, и следы
Куда-то в никуда.
И прямо мне в глаза глядит
И скорой гибелью грозит
Огромная звезда.
Корней Чуковский пишет в своем дневнике: 1954 год. У Всеволода Иванова встретил Анну Ахматову. Седая, очень спокойная женщина, очень полная, очень простая. Нисколько непохожая на ту стилизованную, робкую и в то же время надменную, с начесанной челкой, худощавую поэтессу, которую подвел ко мне Гумилёв в 1912 году – сорок два года назад. О своей катастрофе говорит спокойно, с юмором: Я была в великой славе, испытала величайшее бес-славие – и убедилась, что, в сущности, это одно и то же.
Чуковский пишет: Я опять испытал такое волнение от ее присутствия, как в юности. Чувствуешь величие, благородство, огромность ее дарования, ее судьбы.
Говоря о катастрофе, Чуковский имеет в виду второе постановление ЦК, заклеймившее поэтессу как чуждый народу элемент. Первое постановление такого же характера было в 1946 году; оно надолго вычеркнуло творчество Ахматовой из нашей литературы.
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтобы душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
Забудут? – вот чем удивили!
Меня забывали сто раз,
Сто раз я лежала в могиле,
Где, может быть я и сейчас
А муза и глохла и слепла,
В земле истлевала зерном,
Чтоб после, как Феникс из пепла,
В эфире восстать голубом.
Чуковский пишет: Не расставалась она только с вещами, в которых была запечатлена память сердца. То были ее «вечные спутники»: шаль, подаренная ей Мариной Цветаевой, рисунок ее друга Модильяни, перстень, полученный ею от покойного мужа, – все эти «предметы роскоши» только сильнее подчеркивали убожество ее повседневного быта: ветхое одеяло, дырявый диван, изношенный узорчатый халат…
Каждую свою любимую книгу она читала и перечитывала по нескольку раз, возвращаясь к ней снова и снова. На протяжении 20-ти лет, почти до конца своей жизни она писала «Поэму без героя», питая ее чувством утраты, несостоявшейся встречи, разлуки.
Ахматова говорила - Я посвящаю эту поэму памяти ее первых слушателей – моих друзей и сограждан, погибших во время осады в Ленинграде.
Но эта поэма была не только о несбывшейся мечте, неутоленной жажде, напрасном ожидании. Другая заветная тема живет в ней – о несокрушимости подлинных созданий искусства, о том, что всякий великий поэт, пусть самый беззащитный в обычной жизни, сильнее всех своих самых могучих противников, ибо ремесло поэта…
…Существует тысячи лет…
С ним и без света миру светло.
Самой Анне Ахматовой осознание этой своей нужности как поэта помогало сохранять моральную силу на протяжении всей жизни, переносить тяжелые удары судьбы.
Ахматова писала:
Эта женщина больна,
Эта женщина одна!
Муж в могиле. Сын в тюрьме
Помолитесь обо мне.
Чуковский вспоминает: Так как в поэзии и жизни Анны Ахматовой было много скорбей и обид, можно подумать, будто характер у нее был угрюмый и мрачный. Ничего не может быть дальше от истины. В литературной среде я редко встречал человека с такой склонностью к едкой ироничной шутке, к острому слову, к сарказму. В характере Ахматовой было немало разнообразнейших качеств. Ее богатая, многосюжетная личность изобиловала такими чертами, которые редко совмещаются в одном человеке.
Среди чужих – чопорная светская дама высокого тона с изысканным лоском воспитанниц Царского села; а вот она в коммунальной квартире угощает и нянчит соседских детей, читает им книжки.
Постучись кулачком – я открою.
Я тебе открывала всегда.
О ней вспоминают: «…Уже не раз замечала, что с ребенком на руках Ахматова сразу становилась похожа на статую мадонны – не лицом, а всей осанкой, каким-то скорбным и скромным величием». Впрочем, она оставалась величественной всегда – и в светской беседе, и в разговорах с друзьями, и под ударами свирепой судьбы. Но еще в 1917 году она пишет:
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный слух.
В конце жизни в 1965 году Ахматова напишет о себе: Я родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой. Мой отец был отставной инженер-механик флота. Годовалым ребенком я была перевезена на север в Царское село. Там я прожила до 16-ти лет. Каждое лето я проводила под Севастополем и там подружилась с морем. Самое сильное впечатление тех лет – древний Херсонес, около которого мы жили.
Первое стихотворение я написала когда мне было одиннадцать лет. В 1905 году мои родители расстались, и мама с детьми уехала на юг. Мы целый год прожили в Евпатории. Последний класс проходила в Киеве, в Фундуклеевской гимназии, которую я окончила в 1907 году.
Я поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве. В 1910 году вышла замуж за Гумилёва, и мы поехали на месяц в Париж. Переехав в Петербург, я училась на Высших историко-литературных курсах… В это время я уже писала стихи, вошедшие потом в мою первую книгу. В 1912 году вышел мой первый сборник стихов – «Вечер». Критика отнеслась к нему благосклонно.
1 октября 1912 г. родился мой единственный сын Лев.
…После Октябрьской революции я работала в библиотеке Агрономического института. Примерно с середины 20-х годов я начала очень усердно заниматься архитектурой старого Петербурга и изучением жизни и творчества Пушкина. Отечественная война 1941 года застала меня в Ленинграде.
До мая 1944 года я жила в Ташкенте, затем прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостных надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград. Потом был арест моего сына.
В послевоенные годы я много переводила. Перевожу и сейчас. Я не переставала писать стихи. Для меня в них – связь моя со временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных.
Красной нитью по всей жизни Ахматовой идут стихи: вышли сборники ее стихов – «Четки», «Белая стая», «Подорожник», книга «Anno Domini»; на протяжении 20-лет шла работа над стихами, которые она хотела включить к книгу «Гибель Пушкина». Что-то пришлось сжечь после ареста сына.
В 1916 году окончена «Поэма без героя». Это далеко, далеко не все. Анна Андреевна получила большую прижизненную славу. В Италии она удостоена литературной премии «Этна-Таормина», в Англии ей присвоено звание почетного доктора Оксфордского университета. Россия подарила ей только любовь.
Анна Андреевна много помогала молодым поэтам. Дом, где она останавливалась в Москве, всегда был полон желающих поговорить с ней, посоветоваться, показать свои стихи. Она была гостеприимной хозяйкой. В Комарово, под Ленинградом, она жила на крошечной даче, выделенной ей Союзом писателей, которую она за размеры называла Будкой. Там она принимала своих гостей, которых иногда было очень много. Будку называли за это – резиновой. Михаил Ардов вспоминает: Ничто в моей жизни не имело такого значения, как близость к Ахматовой в течение многих лет, дружба, которой она меня одарила... Она была самым деликатным и воспитанным человеком из всех, кого мне довелось знать. В ней несомненно был аристократизм истинный – то есть начисто лишенный барства.
Среди последних ее стихотворений есть такие:
Я подымаю трубку – я называю имя,
Мне отвечает голос – какого на свете нет…
Я не так одинока, проходит тот смертный холод,
Тускло вокруг струится, едва голубея свет.
Я говорю: «О Боже, нет, нет, я совсем не верю
Что будет такая встреча в эфире двух голосов».
И ты отвечаешь: «Долго ж ты помнишь свою потерю,
Я даже в смерти услышу твой, ангел мой, дальний зов».
Приснился мне почти что ты,
Какая редкая удача!
А я проснулась, горько плача,
Зовя тебя из темноты.
Но тот был выше и стройней
И даже может быть моложе
И тайны наших страшных дней
Не ведал. Что мне делать Боже?
Что! Это призрак приходил
Как предсказала я полвека
Тому назад. Но человека
Ждала я до потери сил.
Это строки сложились в самом конце жизни Ахматовой. А в 1921 году, перед своей неожиданной гибелью, Николай Гумилёв написал:
После стольких лет
Я пришел назад
Но изгнанник я
И за мной следят.
Ахматова:
Я ждала тебя
Столько долгих лет!
Для любви моей
Расстоянья нет.
Гумилёв:
В стороне чужой
Жизнь прошла моя,
Как умчалась жизнь,
Не заметил я.
Ахматова:
Жизнь моя была
Сладостною мне,
Я ждала тебя,
Видела во сне.
Гумилёв:
Смерть в дому моем
И в дому твоем, –
Ничего, что смерть,
Если мы вдвоем.
Ахматова:
Я не была здесь лет семьсот,
Но ничего не изменилось…
Все так же льется Божья милость
С непререкаемых высот
Все те же хоры звезд и вод,
Все так же своды неба черны,
И так же ветер носит зерна,
И ту же песню мать поет.
Он прочен, мой азийский дом,
И беспокоиться не надо…
Еще приду. Цвети ограда,
Будь полон чистый водоем.
